А что, если бы Нимфадора Тонкс училась на седьмом курсе в то время, когда ЗОТИ преподавал Ремус Люпин?

Дора знакомится со своим новым преподавателем по ЗОТИ, с разгону сшибив его с ног при выходе из Хогвартс-экспресса и оставив бедняге пару-тройку синяков на память.

Ремус в этот момент не замечает ничего, кроме стремительно меняющих свой цвет волос девушки, потому что – как это возможно? Какое-то заклинание? Зелье? Или она… Что, серьезно? Метаморфомаг? Нет, стойте… МЕТАМОРФОМАГ В ХОГВАРТСЕ?! Так ведь это же… Очень даже обыденно, преподавателям не пристало восхищаться такими обыденными вещами. Обыденная обыденность в своей концентрированной обыденности. Вот так. Да. И, МОЗГ, ПРЕКРАТИ ДУМАТЬ О ТОМ, В КАКОМ ВОСТОРГЕ ОТ ТАКОГО СОБЫТИЯ БЫЛИ БЫ МАРОДЕРЫ!

Дора тем временем восседает верхом на в упор не замечающем этого мужчине, который – уж для нее-то, семнадцатилетней! – уже находится в почти преклонном, уважаемом возрасте, но кажется при этом жутко привлекательным с этими своими удивленно распахнутыми зелеными глазами и очаровательными морщинками в уголках соблазнительных – да о чем она вообще думает! – губ, и она стремительно краснеет и от собственных мыслей, и от этой двузначной позы, а в своей неуклюжей попытке подняться удачно заезжает локтем по носу своему будущему преподавателю.

Ремус наконец замечает, что на них уставились сотни глаз, многие обладатели которых не скрываясь хихикают и перешептываются, а другие находятся в слишком сильном состоянии шока, чтобы вообще о чем-то думать, и только тогда он понимает, что у него еще и сломан нос, кровь из которого уже заляпала многострадальную мантию, после чего вдруг начинает сбивчиво извиняться, потому что понятия не имеет, за что ему хвататься и что вообще делать. Ведь это же ДЕВУШКА, которая сидит на нем ВЕРХОМ, и этой девушке в лучшем случае СЕМНАДЦАТЬ лет, и вообще, что порядочные мужчины делают в таких случаях?! «Женятся», – мелькает в уголке сознания, и изо рта Ремуса вдруг вырывается непроизвольный, чуть истеричный смешок, что вызывает еще больше удивленных взглядов и шепотков.

Дора удивленно хлопает глазами, когда слышит, как мужчина под ней – Мерлин, даже это звучит жутко непристойно! – начинает хихикать, а потом и сама вдруг начинает заливисто хохотать, запрокинув голову. Потому что стоит только представить, что сказала бы матушка, если бы увидела ее сейчас – а она бы наверняка все поняла бы совершенно не так и абсолютно точно в ТОМ САМОМ ключе! – как удержаться от смеха становится просто невозможно.

Ремус не знает, куда деть свои руки, потому что, кажется, самое логичное – это приподняться, положить их на талию девушке и поставить ее на ноги, как ребенка… Вот только ОНА. НЕ. РЕБЕНОК. О, Мерлин, совсем не ребенок, и все у нее, как надо, и на своих местах, и это уже вполне сформировавшаяся… ммм… женская особь, и если сейчас что-то не предпринять – то уже давно сформировавшийся организм мужской особи может вполне логично отреагировать, совсем так, как и завещала ему матушка природа. А если учесть еще и тот факт, что давно сформировавшийся организм мужской особи давно не контактировал со сформировавшимися организмами женских особей, то он и вовсе может взбунтоваться… НУЖНО. ЧТО-ТО. ДЕЛАТЬ, но сформировавшийся мозг мужской особи сейчас совсем не кажется сформировавшимся и отказывается отвечать на вопрос – ЧТО ИМЕННО?!

Дора наконец догадывается, что можно предпринять еще одну попытку подняться, и в процессе она едва не падает опять, и ее рука невообразимым образом оказывается там, где ей совершенно точно НЕ ПОЛОЖЕНО БЫТЬ! И это катастрофа, аут, полнейший фол и ужас в ужаснейшем своем проявлении, и СТЫД, СРАМ, КОШМАРНЕЙШИЙ ПОЗОР, ЧТО ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ-ТО?! И в тоже время это достаточно любопытный опыт, и то, что ТАМ по ощущениям не должно выглядеть разочаровывающе – И О ЧЕМ ОНА ВООБЩЕ ДУМАЕТ-ТО, А?!

Ремус резко вскакивает, подхватывая девушку за плечи – потому что он же оборотень и это плюс дофига к ловкости и маневренности, ТОЛЬКО ПОЧЕМУ ОН ВСЕГДА ЗАБЫВАЕТ О ПЛЮСАХ?! – шепчет: «Эпискеи», – направив палочку на сломанный нос; «Тергео», – направив палочку на мантию, и деловито отряхивает ее от невидимых пылинок, неосознанно включив РежимСириусаБлэка. Он мило улыбается остолбеневшей толпе, после чего поворачивается к хлопающей глазами красноволосой девушке: «Думаю, с вами мы еще увидимся на уроке ЗОТИ: внимательно просмотрите свое расписание и будьте добры, не опаздывайте, если не хотите лишить свой факультет баллов на первой же неделе», – разворачивается и уходит, словно бы ничего особенного и не произошло – подумаешь, на Ремуса Люпина каждый день с неба падают семнадцатилетние школьницы!

А Дора стоит, переваривая полученную информацию, и спустя несколько мгновений оглашает толпу истошным воплем: «ЭТО НАШ НОВЫЙ ПРЕПОДАВАТЕЛЬ ЗОТИ?!»

Мертвенный холод камня в ее руке пугает и, кажется, способен нести лишь смерть – как можно представить себе, что в его силах подарить даже призрачное подобие жизни? Если бы на месте Гарри был кто-то другой, Андромеда решила бы, что это просто совершенно неуместная, глупая и чрезмерно жестокая шутка – но он бы не стал насмехаться над смертью, он слишком хорошо п о н и м а е т. Наверное, мальчик просто ошибся, поверил каким-то глупым слухам, ведь несмотря на все пережитое он так молод и…

– Мам… – этот тихий, доносящийся словно из другого мира голос она ни с чьим, никогда в жизни не спутала бы.

Время течет невыносимо медленно, приторной патокой растягивая мимолетные секунды на целую вечность, и когда Андромеда наконец оборачивается, она ненавидит себя за то, что желает – пусть бы эти секунды длились еще дольше.

Те же розовые, похожие на жвачку волосы, с которыми она боролась, кажется, в другой жизни. 

Те же острые коленки, скрытые за нелепыми полосатыми гольфами. 

Та же неловкая, кривоватая улыбка, что на одно счастливое мгновение позволяет представить – вот сейчас Дора в очередной раз виновато выпалит: «Прости, мам, я все починю!»

– Мам… – повторяет ее девочка еще раз, уже чуть громче, и наваждение спадает.

Нет.

Прошлое нельзя вернуть.

Ошибки навсегда остаются с нами, тяжелым грузом притягивая к земле, ближе к тем, кого мы из-за них потеряли.

А ее лицо такое непривычно бледное. Призрачно-белое.

А ее обычно яркие волосы выглядят удручающе тусклыми.

А в глубине ее глаз плещется столько боли, что кажется, в ней можно утонуть, раствориться.

– Нимфадора, – голос звучит слишком официально, и Андромеда невольно морщится от мысли о том, что выглядит сейчас так, словно готовится отчитать свою дочь – но по-другому она не может.

Никаких возмущенных воплей: «Не смей называть меня Нимфадорой!». 

Никаких моментально вспыхивающих алым пламенем волос.

Никакого прошлого.

Никакого будущего.

Только тусклый розовый превращается в такой до щемящей грусти знакомый мышиный оттенок.

Андромеде казалось, что ее мир уже разрушен и ничто не может причинить новой боли – как же она ошибалась.

– Твои волосы… – бормочет она, не зная, что еще можно сказать, и это словно придает Доре сил.

Она сосредоточенно жмурится, как делала всегда, когда хотела что-то исправить в своем облике, и волосы вновь становятся розовыми, даже более яркими, чем прежде, а когда глаза открываются – в них сверкает озорной огонек.

– Думаешь, мам, раз я умерла – то тебе позволено называть меня этим мерзким именем? – шутливо спрашивает она, и Андромеда чувствует, как вместо возмущения или ужаса от так беспечно и вскользь брошенных слов о смерти к ее горлу подкатывает смех.

Мир точно сошел с ума. 

Они хохочут – призрак ее мертвой дочери и она сама, потерявшая самых близких ей людей и оставшаяся в этом мире одна.

Нет, не одна.

У нее есть Тедди.

Никогда не забывать о Тедди.

Если она забудет – может не найти в себе сил остаться в этом мире. 

Т а м лучше. 

С н и м и лучше.

Хохот прекращается так же резко, как он начался.

Неловкая пауза длится до неприличия долго, но все такие нужные, такие важные слова словно разбежались и теперь прячутся в самых темных, укромных и недоступных уголках этого древнего замка.

А ведь она репетировала столько раз…

– Как там… Ремус? – первое, что приходит в голову. 

Неправильный вопрос.

Глупый вопрос.

Он ломает стену неловкости между ними, что осколками битого стекла осыпается на душу Андромеды, но лишь для того, чтобы с легкостью построить новую – ту, что состоит из чувства вины.

– Мам, прости… – голос срывается и Дора резко умолкает, засунув руки глубоко в карманы и уставившись себе под ноги. 

Андромеда понимает. Ей не нужно лишних слов – и так ясно, за что умершие могут просить прощения у живых.

– А ты разве жалеешь о своем выборе? – чуть насмешливо спрашивает она, старательно игнорируя ядовитые ростки тентакулы, что опоясывают сердце.

Андромеда не станет плакать.

Не здесь.

Не сейчас.

В конце-то концов, Блэки не плачут.

А Нимфадора – она только наполовину Блэк, ей можно.

– Прости… – едва слышно всхлипывает Дора, и это звучит самым верным ответом.

Эгоистично, глупо, ребячески – но зато честно.

Хотя бы за это ее дочь стоило не просто любить, но уважать – она всегда была удивительно честна и с собой, и с окружающим миром.

Андромеда никогда так не умела.

«Чертов Ремус Люпин, ты все же отобрал у меня дочь – но почему не получается тебя за это ненавидеть?»

– Ты ведь знаешь, что я позабочусь о Тедди. Конечно, нельзя сказать, что из тебя получилось вырастить приличного человека – но в общих чертах все не так уж и плохо, верно? Может, со второй попытки получится лучше… – и лицо Доры вновь озаряется кривоватой, но искренней улыбкой, хотя слезы теперь уже не скрываясь текут по ее лицу.

Андромеде очень хочется преодолеть эти несколько разделяющих их шагов и заключить дочь в объятия, но она не позволяет себе этого: призраков нельзя обнять, и если сейчас она сможет прикоснуться лишь к воздуху – это может стать последней каплей.

Последние слова…

Последнее «прощай»…

Чушь собачья.

Как она сможет попрощаться со своей дочерью во второй раз, как сможет развернуться к ней спиной, как сможет уйти лишь для того, чтобы вновь учиться жить без нее?

Как она придет к Тедди и посмотрит в его глаза?

Стоило ли бередить свои раны, стоило ли заново разрывать душу на части, чтобы обрести еще одно воспоминание, еще одного личного боггарта, что будет жить в ее голове и возвращаться, возвращаться, возвращаться снова и снова, чтобы напомнить о себе темной ночью, когда она опять проснется от собственного крика?

Что она может сказать своей дочери? Какие слова могут стать правильными, последними, самыми важными и нужными?

Андромеда украдкой опускает взгляд на свою руку и искушение настолько велико, что она почти физически чувствует его.

У Тедди может быть мать. И даже отец, если она захочет.

У нее может быть дочь. И муж. Магглорожденный, ради которого она бросила собственную родню и ни разу за всю свою жизнь не пожалела об этом.

У нее вновь будет семья, настоящая, любящая семья, и все станет, как прежде.

Субботние завтраки от Теда, как всегда подгоревшие – но традициям ведь не изменяют, верно? – привычные добродушные насмешки над его кулинарным талантом, такое знакомое беззлобное ворчание и пудинг, от которого не остается ни крошки.

И вечный грохот от того, что эта дурацкая ваза – да когда же она ее уже переставит? – в очередной раз разбилась в дребезги из-за неловкого движения Доры: «Прости, мам, я все починю!»

И вой волка в полнолуние, ликантропия – это не так уж и страшно, правда? Тем более в мире, где есть столько полезных зелий! Только бы Дора была счастлива…

– Нет, – непривычно серьезный голос врывается в ее сознание и мощным порывом ветра рушит хрупкий карточный домик уютного мира, который Андромеда успела выстроить в своей голове. 

Дора больше не плачет, а ее мягкий, слишком понимающий взгляд попадает в самую цель.

Может там, за гранью, им дарят умение проникать в чужое сознание безо всякой легилименции?

Или все куда проще, а Дора просто слишком хорошо знает свою мать и прекрасно понимает – она не смогла бы удержаться от соблазна?

– Мы мертвы, и камень не сможет этого исправить. «Хоть она и вернулась в подлунный мир, не было ей здесь места и горько страдала она». Ты читала мне эту сказку на ночь, я помню – а значит, должна помнить и ты. Кто знал, что камень окажется правдой, а не глупой выдумкой древнего волшебника – это было бы смешно, если бы не было так грустно, правда? Но мертвым нет места среди живых, мы должны набраться смелости и идти дальше – и ты тоже должна. Ради Тедди. Ради с е б я. 

Слова капля за каплей тяжело падают вниз, стекаясь вместе и образуя приговор, единственный путь спасения от которого для Андромеды закрыт.

– Когда ты успела стать такой мудрой?

– Наверное, смерть мне к лицу, – улыбается Дора, и на миг Андромеда действительно видит во взгляде дочери такую всепоглощающую мудрость целого мира, что не может узнать ее.

Это становится последней строчкой в приговоре, что окончательно ломает ее, десятками круциатусов впиваясь в самое сердце, заставляя согнуться пополам и завыть, словно оборотень в полнолуние, словно смертельно раненый зверь, у которого нет шансов на спасение. 

Андромеде кажется, что она чувствует, как призрачные, холодные, но такие родные руки прикасаются к ней.

Вязкая боль мерзкой, тягучей жижей выходит из нее, заставляя израненную душу метаться в мучениях, и постепенно становится чуточку легче – словно сердце лишается огромного груза, что до сих пор продолжал лежать на нем. 

Когда Андромеда находит в себе силы, чтобы поднять глаза, то словно проваливается в теплые глубины такого знакомого, любимого, нужного взгляда. Т е д.

– Ж и в и, – всего лишь одно слово, две призрачные улыбки и камень выпадает из ее ослабевших пальцев. 

Еще несколько минут Андромеда просто сидит, невидящим взглядом уставившись куда-то перед собой, после чего поднимается, отряхивает мантию, вытирает слезы, гордо выпрямляет спину и, не оглядываясь, уходит.

Дома ее ждет смысл жизни.

Дома ее ждет Тедди.

А камень остается лежать посреди ярко освещенного кабинета.

– Джордж…

– Джордж, привет…

– Джордж, это я…

– Джордж, узнал? Узнал, конечно – я слишком крут, чтобы меня не узнать! 

– Джордж, а, Джордж, ты собираешься со мной разговаривать? Нет? Ну и ладно, всегда приятно послушать умного человека – себя.

– Джордж, ты еще долго собираешься здесь лежать? Конец весны на улице, это же самая лучшая пора для шалостей! …ну ладно, вру, для шалостей любая пора хороша… Но все же!..

– Джордж, а ты видел, что у тебя вооон в том углу целое семейство пауков поселилось? Вот бы Рону понравилось! Может, позовешь его, а? Что, нет? Ну ты и занууууда…

– Джордж, а ты знал, что от твоей одежды уже попахивает? Не знал? Еще как… Глядишь, скоро мама прибежит в панике, выяснять, не пора ли хоронить еще одного сына! Ну как? Не смешно? Вот именно, Джордж – совсем не смешно…

– Джордж, помнишь, «улитка без раковины»? Так вот, кажется, ты нашел себе совсем не ту раковину на замену…

– Джордж, а, Джордж, там Джинни, она плачет… И не делай вид, что не слышишь. И не делай вид, что тебе плевать. Не одному тебе плохо, Джордж, не один ты потерял меня. А Джинни сейчас думает, что теряет еще одного брата. Как думаешь, сможет она второй раз пережить такое? Она у нас сильная девочка, но у каждой силы есть свой предел…

– Фред…

Молчание.

– Фред, ты еще здесь?

Молчание.

– Фред?..

– Сдался-таки? Правильно, перед Фредом Великолепным еще никому не удавалось устоять.

– Показушник.

– А то!

– Фред, скажи, я схожу с ума?

– Не знаю, Джорджи. Мне кажется, мы с тобой оба всегда были немного «того». Вот скажи, кто в здравом уме решился бы подлить малышке Минни в обед валерьянку, чтобы проверить, как та подействует на нее?

Молчание.

– Помнишь?

– Помню.

Немного истеричный смех.

– Джордж, черт возьми, Джинни в пятилетнем возрасте была храбрее тебя!

– Джинни в шесть лет таскала наши метлы и тайком летала на них. Да она в любом возрасте дала бы фору по храбрости кому угодно!

– Ну да, в общем-то… Неудачный пример. 

– Джордж, ты же не думаешь, что за дверью притаился боггарт, который при твоем появлении превратиться в тетушку Мюриэль и полезет к тебе целоваться? 

– Т а м меня поджидает кое-что похуже, Фредди.

Молчание. 

– Рано или поздно тебе все равно придется с н и м и встретиться. А твое «поздно» уже, между прочим, и так наступило.

– Джордж, ты не виноват в том, что выглядишь так же, как я. Просто дай маме время…

– Время здесь не поможет. Ты это знаешь.

Молчание.

– Знаю.

– Они постоянно отводят глаза, а когда мне удается перехватить чей-нибудь взгляд – в нем плещется страх.

– Как будто ты не даешь им для этого повод! Они не тебя боятся, а з а тебя боятся, дубина ты, Джордж!

– Джордж, черт возьми, моя смерть – это не конец света! У тебя все еще есть целая жизнь, а жизнь – это неиссякаемый источник возможностей, ты должен продолжать…

– А если бы умер я – ты бы смог вот так просто переступить через это и «продолжать жить»?

Тишина оглушает.

– Джордж, я не смогу оставаться с тобой вечно…

– Ты не можешь бросить меня!

– Я уже, черт возьми, тебя бросил, как ты не понимаешь?!..

– Джордж, прости…

– Ты всего лишь плод моего воображения. За что извиняешься-то перед… самим собой?

– Что еще за «плод воображения»? Вот сейчас обидно было, между прочим!

– И что я буду делать, когда ты уйдешь, а, Фред?

– Жить.

– Как легко это у тебя звучит!

– А оно и есть легко, Джордж. Все сложности сидят у тебя в голове, и сейчас я – главная из них.

– Джордж, ты же знаешь, что я всегда буду…

– Сейчас ляпнешь какую-то чушь в стиле нашего любимого чудаковатого старичка Дамби-мена?

– Ну, вообще, собирался…

– Ну и иди ты к дементору со своими речами.

Смех.

– Мы вложили в этот магазин часть себя, Джордж, ты не можешь просто бросить все и сдаться.

– Какой во всем смысл, если нет тебя?

– Смысл в том, что шалость должна продолжаться, братишка. 

– Просто проживи эту жизнь за двоих.

– Ты слишком многого просишь.

– Возможно. Но на моем месте ты хотел бы того же, разве нет?

– Я не на твоем месте, Фред. И это самое дерьмое из всего, что могло бы случиться.

– Нет, Джорджи, просто ты ведешь себя, как последняя задница. И это пора прекращать.

– Фред…

Молчание.

– Фред, ты еще здесь?

Молчание.

– Фред?..

Здравствуй, Северус, как ты?.. Ох, что за глупости я говорю – ты мертв, как ты можешь быть? Вообще глупо было сюда приходить и пытаться говорить с тем, кого уже нет с нами. Ты ведь все равно меня не услышишь. А может, это как раз и к лучшему, что не услышишь – иначе я не смогла бы прийти. Знаешь, я просто впервые после похорон решилась на э т о – ты прости за то, что так и не подошла тогда попрощаться. Я просто не могла. Может, ты бы понял меня, если бы был жив, ведь прекрасно знаешь, что это значит – осознавать свою вину перед человеком, что остался лишь памятью на кишащих пафосом страницах «Ежедневного пророка»…

Ты прости Гарри, он ведь правда не хотел, чтобы все вышло так, как вышло – только желал справедливости хотя бы во имя памяти о тебе. Ты же знаешь его, он не может просто закрыть глаза, забыть и пойти дальше. А то, какую полную трагизма и света историю любви состряпали писаки из «Пророка» – не его вина. С содроганием думаю о том, что будет, когда Скитер допишет свою книгу. И да, чтобы там не сочиняли, знай – воспоминания он даже на суде не показал, а свидетелями его слов были я, Рон Уизли и Гермиона Грейнджер. Да, мы видели. Да, мы знаем.

Прости меня, Северус. Вот, я это сказала. Думала, станет легче – не стало. Знаешь, Гарри позаботился о том, чтобы в кабинете директора Хогвартса висел твой портрет – думал, восстановит так еще одну, пусть малую, но часть справедливости. Ведь ты тоже был директором, ведь ты тоже защищал этих детей, как мог. 

А я не могу на н е г о смотреть. 

Кажется, что этот портрет насквозь пропитан фальшью и ложью. Кажется, на нем изображен человек, которого я никогда не знала. Я даже поначалу избегала кабинета директора – представляешь, директор Хогвартса, которого можно застать где угодно в школе, но только не в ее собственном кабинете? Вот, я уже такая старая, что, кажется, песок сыплется при ходьбе – а все еще такая глупая. Ты понял, и теперь почти не появляешься на портрете – Альбус смотрит на меня таким понимающим взглядом, что так и хочется посоветовать ему засунуть себе в рот пару имбирных тритончиков, только бы занялся чем-то другим, кроме своего психоанализа. 

Теперь-то я понимаю, что в том портрете куда больше тебя, чем мне хотелось признаваться самой себе.

А ведь я действительно совсем не знала тебя, Северус. Иначе поняла бы. Догадалась. Защитила. Ведь ты тоже был одним из моих детей, тех, кого я поклялась сама себе не просто выучить прописным наукам, но и защитить. Тебя не уберегла. Как и всех тех, кто погиб в этой битве. Но о н и – это другое… Северус, могла бы я сделать что-нибудь, чтобы защитить твою д у ш у? Стало бы тебе хоть чуточку легче, если бы в тот год в Хогвартсе был хоть один человек – не портрет, а человек – который бы п о н и м а л, с которым бы просто можно было поговорить, не играя каждую секунду свою отменно отрепетированную роль?

Я знаю, что ты не стал бы изливать мне душу за чашечкой чая, но ведь простые, на первый взгляд ничего не значащие разговоры порой д е л а ю т нашу жизнь. 

Северус… Прости, что была слепа, прости, что ненависть застилала мне глаза и не позволяла видеть то, что было у меня перед носом. Будь ты жив, я бы, наверное, никогда не смогла сказать этих слов, да и ты сам их не принял бы. Но говорить с мертвыми проще – они не посмотрят презрительно, не втопчут твои слова в грязь, не скажут, что никакие извинения не способны смыть то, что было. А они не способны, я знаю.

Знаешь, перед дверью в твои комнаты теперь устроили целый склад. Кто-то тащит туда цветы – часто лилии, – кто-то отменно сваренные зелья, кто-то исписанные свитки пергамента. Не сердись на них, пожалуйста, они ведь тоже чувствуют себя виноватыми и если им от этого становится хоть чуть легче – пусть носят. Они ведь всего лишь дети, Северус, искалеченные, не по годам взрослые дети, порой старики, все еще живущие в своих юных телах. Они не заслужили этого. Как и ты не заслужил того, что преподнесла тебе жизнь.

Мы все совершаем ошибки, Северус – ты за свои поплатился сполна. Ни один из нас не сможет до конца тебя понять – но это не мешает нам вспоминать тебя с уважением и грузом вины за спиной. Хотя, если уж быть предельно честной, помимо прочего ты был тем еще – прости Мерлин – злопамятным засранцем с отвратительным характером, и это тоже навсегда останется в нашей памяти. 

А теперь я, пожалуй, пойду – директорские дела не ждут, знаешь ли. Но я вернусь, с мертвыми говорить проще, чем с живыми. До встречи, Северус.

Минерва Макгонагалл

AU, где мама Ремуса действительно больна какой-то жуткой магической болезнью, вполне терпимой весь месяц – но обостряющейся в полнолуние.

AU, где Ремус действительно ездит каждый месяц к маме, потому что когда рядом сын – ей куда легче переносить моменты обострения болезни.

AU, где Сириус, Джеймс и Питер припирают Ремуса к стенке, и Джеймс таким непривычным для него серьезным, понимающим голосом говорит: «Ремус, мы знаем», на что Ремус только удивленно хлопает глазами: «Вы о чем?», и после слов о том, что он – оборотень, начинает дико хохотать.

AU, где Гремучей Ивы не существует, но Снейп все равно относится к пропадающему каждое полнолуние Ремусу с подозрением и однажды обозленный Сириус предлагаем ему «в полночь полнолуния отправиться в Запретный лес, найти там, в глубине леса большое дерево, в стволе которого будет дверь, и зайти туда – тогда особо долбанутым дятлам откроются все тайны».

AU, где на опушке Запретного Леса Снейпа поджидает Макгонагалл, а вместе с ней – месяц отработок и сотня снятых баллов. Та же кара уже постигла оставшегося в замке Сириуса, потому что профессор слышала, как Ремус во всех подробностях отчитывал его за идиотизм.

AU, где Лили неодобрительно относится к словам Джеймса о «маленькой пушистой проблеме», потому что уверена, что Ремус оборотень, и это последнее, над чем можно потешаться.

AU, где Лили с открытым ртом рассматривает фотографии с кроликом: с кроликом и Ремусом; с кроликом на девственно чистом столе (потому что все, что лежало там раньше, теперь отчего-то грудой валяется на полу); с кроликом верхом на истошно вопящем коте; с кроликом и родителями Ремуса; с кроликом и самодовольно ухмыляющимся Джеймсом; с кроликом и брезгливо поглядывающим на него Сириусом; с кроликом и откровенно испуганным Питером; с кроликом, грызущим какой-то пергамент и весьма красноречивой подписью знакомым неряшливым почерком: «Вот видите, профессор Макгонагалл, я же говорил! Вините во всем кролика Ремуса – это он любит время от времени подкрепиться чьим-нибудь эссе. А кубок по квиддичу мы в этом году точно возьмем, не переживайте!» и еще десятки фотографий с виновником той самой «маленькой пушистой проблемы» Ремуса Люпина.

Рыжеволосой гриффиндорке с храбрым сердцем и отменно поставленным Летучемышиным сглазом посвящается

Четырехлетняя малышка Джинни Уизли лежит на кровати у себя в комнате, с восторгом слушая мамины рассказы о мальчике-который-выжил и мечтает, мечтает, мечтает.

Пятилетняя малышка Джинни Уизли заперлась в сарае для метел и надрывно плачет – потому что она самая младшая, самая ненужная и самая глупая.

Шестилетняя малышка Джинни Уизли уверена, что слезы – это не выход, они никогда не помогают, и тогда она впервые утаскивает из всё того же сарая метлу кого-то из своих братьев.

Семилетняя малышка Джинни Уизли отличается взрывным характером, из-за чего при каждом ее приступе недовольства в квартире сами собой частенько взрываются, падают, разбиваются различные мелкие вещицы.

Восьмилетняя малышка Джинни Уизли уверена, что она уже никакая не малышка – а взрослая девушка, которая вправе выбирать, хочет ли она носить мантию с дурацкими рюшками или джинсы с любимой безразмерной футболкой, которую подарил Билл.

Девятилетняя Джинни Уизли занята тем, что воюет со своим братом Роном и регулярно слушает вопли мамы о том, что они двое хуже Фреда и Джорджа.

Десятилетняя Джинни Уизли влюблена, а еще она чувствует себя ужасно одинокой в доме, где не осталось ни одного из ее братьев и развлекает себя тем, что попеременно утаскивает палочку то у мамы, то у папы.

Одиннадцатилетняя Джинни Уизли имеет целый набор из разнообразных воспоминаний, которые всего за один год калейдоскопом сменялись от самых счастливых до самых ужасных – и она многое отдала бы за то, чтобы забыть большинство из них.

Двенадцатилетняя Джинни Уизли ненавидит себя – за свои ночные кошмары, за свою безответную любовь, за свои глупые страхи, за свои регулярные ошибки, за свою дурацкую робость.

Тринадцатилетняя Джинни Уизли учится жить своей жизнью и ценить себя, а еще она начинает общаться с самой странной девочкой, которую ей приходилось встречать – и находит в ней самую верную и лучшую подругу, которую только могла бы найти.

Четырнадцатилетняя Джинни Уизли смотрит в глаза своему страху и покрепче сжимает в руке волшебную палочку – она знает, героев делаем мы сами, а ей не нужны герои. Она защитит себя сама.

Пятнадцатилетняя Джинни Уизли уверена, что она – самая счастливая девушка на свете, когда находится в объятиях ее Гарри.

Шестнадцатилетняя Джинни Уизли не понаслышке знает, что такое война, и иногда ей очень хочется вновь стать шестилетней девочкой, самая большая проблема которой – придумать, как бы незаметно стащить метлу одного из братьев. Ей хочется вновь оказаться в том самом сарае для метел, где можно было бы спрятаться от ужасающей реальности.

Семнадцатилетняя Джинни Уизли чувствует себя семидесятилетней старухой с багажом ужасных воспоминаний, потерь и ночных кошмаров за спиной – и она понятия не имеет, что со всем этим делать дальше.

Восемнадцатилетняя Джинни Уизли живет. Просто живет – и наконец понимает, что это лучший дар из всех возможных.

Девятнадцатилетняя Джинни Уизли ставит перед собой цели и добивается их – она становится самой молодой охотницей Холихедских Гарпий.

Двадцатидвухлетняя Джинни Уизли становится Джинни Поттер. И любимый человек рядом – это, черт возьми, лучшее, о чем она могла бы мечтать.

Двадцатичетырехлетняя Джинни Поттер узнает, что одновременно можно испытывать невероятное счастье и всепоглощающий страх, когда под сердцем она носит своего первого ребенка.

Тридцатичетырехлетняя Джинни Поттер празднует свой день рождения, и она знает, что в жизни возможно все, если у тебя на это хватит храбрости.

Действующие лица:

Сириус «Бродяга» Блэк 

Джеймс «Сохатый» Поттер

Лили «Эванс» Поттер

Ремус «Лунатик» Люпин

Дора «Не-называй-меня-Нимфадорой» Тонкс

Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор

Аластор «Грозный глаз» Грюм

Гидеон Уизли

Фабиан Уизли

Фред Уизли

Добби

Северус «Раскрепощенный» Снейп

Место действия: облако на пятом уровне

– Двигайся, Поттер.

– Тормози, Блэк! Ты куда свою мохнатую задницу пихаешь? Потерянных блох ищешь?

– Эй, я попросил бы без оскорблений! Какую еще «мохнатую»? Я ее каждый день выщипываю!

– Фу-у-у! А можно без этих мерзких подробностей?

– Сам напросился! А вообще, это ты бы пошел к Эванс и разобрался, откуда из твоей собственной задницы растут такие ветвистые рога, что ни пройти, ни проехать.

– Во-первых, уже давно не Эванс, а Поттер. Во-вторых, если вы двое сегодня друг друга убьете – я вам лично потом организую увлекательный круиз на облако первого уровня. Это ясно?

– Эванс, а ты, я погляжу, себе стальные я… *кхе-кхе* ядреные яблочки вырастила? Угостишь потом, а то вон сколько смелости тебе прибавляют – я бы тоже не отказался!

– Ты бы помалкивал, Блэк, а то твои собственные… стальные ядреные яблочки могут изрядно пострадать.

– О-о-о, не советую связываться с моей женой, Блэк! Она у меня ух какая, тебе до этого уровня еще расти и расти…

– Расти до уровня девчонки? О да, это именно та цель в жизни, которую я искал!.. Фу. Фу-фу-фу… ФУ-У-У!!! Прекратите! НЕТ! Мои глаза! Кто-нибудь, вырежьте мне глаза! Моя психика, моя детская, не сформировавшаяся психика, что с ней теперь будет…

– О, любовь! Самая прекрасная вещь в этом мире! Она может создавать – она же может разрушать…

– О да, разрушает она неплохо. С моими мозгами справляется на «превосходно».

– Мистер Блэк, неужели вам не нравится вид ваших целующихся друзей? Ведь это же так чудесно, понимать, что в нашем неспокойном мире еще есть место для таких… Ну что же вы так скривились, мистер Блэк? Лимонную дольку? Нет? Фото Гриндевальда, танцующего стриптиз? Что? Тоже нет? Однако же никогда не думал, что вы такой зануда, мистер Блэк. Пойду, поинтересуюсь, как там проходит подготовка у остальных.

– Так, а вы отлепились друг от друга! Отлепились, я сказал!!! Я не намерен больше терпеть такой произвол в рабочее время…

– Ну что ты бушуешь, Блэк? Тебя на другом конце облака слышно…

– Вот! Вот хотя бы вы скажите им, что это не этично, аморально вести себя подобным образом в столь важный день…

– Ну, отчего же? Слышал, среди НИХ там много поклонников Джили, так что…

– Что? Джили? Это что, типа Джеймс/Лили? Какая. Мерзость. Да я бы…

– Ты бы уж помалкивал, Блэк, забыл, что у меня есть очень полезный в хозяйстве волшебный глаз? Видел я, как ты вчера зажигал с той прелестной дамой – горячая штучка, да…

– Так ведь…

– А еще пару дней назад – с другой… А еще пару… Да не бойся ты, я не какой-то там извращенец, как только у вас дело до «этого-самого» доходит – я тактично отворачиваюсь. Почти всегда. Но ты тот еще дамский угодник, да…

– Спасибо. Стараюсь… Так, подождите! Это не отменяет вопиющей безнравственности того, что происходит…

– Так. Все. Ты мне надоел. Найди уже себе бабу – их тут много шастает – и успокойся. А то тебе скучно, я погляжу.

– Да дементорова ж срань! Уже десять минут прошло – а вы все лижитесь? Да вы же так скоро задохнетесь! Хотя, это не самый плохой вариант – тогда мне больше не придется видеть… О, Лунатик! Лунатик, иди сюда, рассуди нас… Лунатик? Ты что, пьян?!

– Пьян? Кто? Я??! …ик… Я не пьян! …ик… Я вообще ни капли… ик… Ну, каплю может и… ик… ну, может, две… ик… Бродяга, а ты знаешь, что у тебя такие красивые серо-буро-…ик…альные глаза? Так бы и утонул в них. Как в бутылке огневиски… хи…ик…хи…

– Я здесь что, единственный здравомыслящий человек сегодня?!

– Сир… ик… Сирька… ик… Сирьгуня-я-я!.. ик… А мой коплим… ик… колимп… ик… ну, вот это, про глаза – круто вышло, да? …ик… А если я такое Доре скажу – ей…ик… понравится, а?

– Да ты на нее просто дыхнешь пару раз – заспиртуешь девушку. А потом ей уже все равно будет, что ты там говоришь…

– Ты мне не нравишься… ик… Ты злой… ик… 

– О, Мерлин… Не нравлюсь – так не нравлюсь, только не дыши на меня! Уизли? Здесь есть Уизли? Мне срочно нужны Уизли!

– Да-да-да!

– Ох ты ж, сразу три! Уведите эту жертву запоев куда-нибудь и дайте ему антипохмельное, буду должен.

– Блэк, вообще-то…

– …ты нам и так…

– …по гроб жизни должен…

– …ха, по гроб жизни…

– …смешно, да?

– Да обхохочешься просто! Так вы поможете, или как?

– Не знаю, как эти двое – совершенная безответственность, и это мои дяди?! – но я своему профессору не могу не помочь! Эх, профессор-профессор, как же вас жизнь-то до такого довела? Но давайте лучше вот о чем поговорим – боггарты. А их можно как-нибудь поймать, расчленить и пустить на ингредиенты? Ну мне так, чисто для теории!

– Вот это наш племянник!

– Кому в руки я отдал Лунатика?.. Ну да ладно, как-нибудь справится, не маленький уже.

– Сириус, а ты Ремуса не видел? Что-то я его нигде найти не могу…

– Оу… Нимфадора…

– Не называй меня!..

– Да понял, понял! Ремус это, к Дамблдору пошел – говорил, так лимонную дольку хочется, что просто свербит!

– Эээ… Ну, ладно. Пойду к Дамблдору, что ли… Спасибо!

– Докатились… Теперь не Лунатик выгораживает меня перед девчонками, а я его – перед женой. Протрезвеет – я по его головушке-то оборотнической настучу. Пить – и без меня! Так, я не понял?! А Джили… тьфу ты, Джеймс с Лили где??!

– Добби знает. Добби слышал, как они говорили про «уединение» и облако на седьмом уровне. А Добби можно было это говорить? Добби понятия не имеет! Добби плохой! Добби не справляется со своими обязанностями! Добби…

– …молодец, Добби, молодец. Спасибо. Ну хоть мелькать перед глазами не будут…

– Добби похвалили! Добби на седьмом… на пятом небе от счастья!

– …А нет, погодите. Черт, но у нас же сегодня ответственное мероприятие! А эти двое… Да они подставили нас всех! Добби… Добби, ты ни в чем не виноват. Добби, прекрати биться головой об пол. Добби, это же облако, ты все равно не добьешься требуемого результата! ДОББИ, ЭТО НЕ ЗНАЧИТ, ЧТО НУЖНО БИТЬСЯ О МОЮ НОГУ! Добби, ступай, помоги кому-нибудь. Да, Добби, ты – свободный эльф-домовик и не обязан исполнять ничьи приказы. ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ДОББИ, ДА ЗАЙМИСЬ ТЫ УЖЕ ЧЕМ-НИБУДЬ! Ну наконец-то.

– Бродяга…

– О, Лунатик! Что, напоили антипохмельным?

– Да-а-а… Только ты потише говори, ладно? Обезболивающего у них не нашлось…

– Что, головка болит, да? Бедный… А НЕФИГ БЫЛО ПИТЬ ПЕРЕД ТАКИМ ВАЖНЫМ МЕРОПРИЯТИЕМ!

– Черт, Блэк!.. Это ты мне так мстишь за все годы, да?

– Ха, вроде того.

– О, Рем, наконец-то я тебя нашла! Успели выпить только по бокалу шампанского – и ты как в облако канул…

– Пошли отсюда, Дора, тут кругом одни предатели. Только пить больше не будем…

– Но-но-но, я бы попросил далеко не заходить! Хватит с нас и одной уединившейся парочки! И НЕ ВЗДУМАЙТЕ ПРИ МНЕ ЦЕЛОВАТЬСЯ – ОТПРАВЛЮ НА ПЕРВЫЙ УРОВЕНЬ, А ВЫ ЗНАЕТЕ, Я МОГУ!

– Попрошу минуточку вашего внимания! Лимонную дольку? Что, никто не хочет? А фотографию… Впрочем, да, сейчас не время. Сегодня мы все с вами собрались здесь, на славном облаке пятого уровня, чтобы восславить группу, что стала для множества поттероманов отрадой их фандомной души, уютным уголком, куда можно приползти в конце долгого, тяжелого дня – и тебя обязательно угостят лимонной долькой. Если захочешь, конечно. А если нет – там всегда есть множество других блюд для истинных гурманов. Будь-то парочка хэдканонов о нас с вами, дорогие друзья, будь-то фандомная шутка, будь-то красота эстетическая, та самая, что радует глаз. Они помогают…

– Хватит воду лить, старый ты хрыч, ближе к делу!

– Спасибо за столь емкий совет, мистер Снейп. Смею заметить, смерть вам к лицу – раскрепощает. Так, а теперь все видят вон тот плакат? Давайте, выстраивайтесь перед ним. Мистер Уизли, вы закрываете всю видимость Добби. Да нет, не вы, мистер Уизли – вот вы, мистер Уизли. Нет-нет, вот вы, мистер Уизли. Да, теперь хорошо. Все повернулись и смотрим во-о-он туда. Вот так. А теперь все вместе, как репетировали.

– С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ТИПИЧНЫЙ ПОТТЕРОМАН!!!

– Расходимся.

– И что?

– Все?!

– Так не интересно! Давайте БУХАААААААААААТЬ!

– Эй, Блэк, а как же «не пить перед важным мероприятием»? А как же «аморально», «не этично»?

– Так это же было перед мероприятием, а не после! Сейчас не только можно, но и нужно! Иди-ка сюда, красотка! Да-да, ты, милашка! А теперь давайте же выпьем за здоровье Типичного Поттеромана!

– За здоровье паблика? Уверен?

– Так за здоровье ж его админов! Не придирайся! Если хочешь – давай за процветание.

– Вот, так уже лучше!

– КАМПААААААААААААЙ!!!

Кое-что о том, чего Гарри не помнит

Гарри один год и семь месяцев

Петуния сидит в кресле у окна и при тусклом свете лампы читает мальчикам маггловские сказки. Небо за окном мерцает мириадами звезд и сонливость начинает одолевать ее, но стоит оторвать взгляд от книги, как она замечает: глаза Дадли закрыты и грудь его равномерно вздымается – малыш уснул. Петуния пристраивает сказки на подоконнике, подходит к кроватке сына и едва уловимо, чтобы не разбудить, с нежностью целует его в лоб. С ласковой улыбкой потрепав жиденькие белокурые волосики сына, она переводит взгляд на второго мальчика и удивленно замирает на месте: Гарри не спит, лишь спокойно глядя своими большими глазами на нее. Петуния несколько секунд неуверенно топчется на месте, словно впервые в жизни не зная, что делать дальше, после чего неосознанно едва заметно кивает. Она медленно подходит к малышу, наклоняется и целует его в лоб. Когда Петуния поднимает глаза, то видит, что лицо Гарри расплылось в обезоруживающей улыбке – не удержавшись, она улыбается племяннику в ответ.

Гарри два года и три месяца

Гарри заболел. Температура практически под сорок, он мечется во сне, что-то бормочет и практически сгорает на глазах – никакие медикаменты не помогают, а врачи лишь разводят руками.

В какой-то момент Петуние даже приходит в голову мысль, что у волшебников наверняка есть какое-нибудь целительное зелье, которое в раз поставит Гарри на ноги, но она тут же с испугом отметает эти глупости. Не хватало еще додуматься до того, что магия (в определенные моменты жизни) – это не так уж и плохо.

Не привыкший к тому, чтобы ему уделяли так мало внимания, Дадли громко стенает, плачет, зовет маму, и сердце Петунии кровью обливается от того, что она не может уделять достаточно внимания своему Дадличку. Но ей почему-то кажется, что стоит оставить Гарри одного хотя бы на пять минут – и, вернувшись, она уже не сможет его спасти. Петуния не даст мальчику умереть на ее руках. Хотя бы это она должна Лили.

Петуния ночи проводит возле Гарри, практически не спит, пичкает его лекарствами, регулярно вытирает пылающий лоб, ругается с бестолковыми врачами, которые ни черта не соображают, и в конце концов мальчик выздоравливает.

Гарри три года

Петуния с холодным: «С Днем Рождения», – протягивает Гарри игрушку, и тот смотрит на нее так, словно думает, что стоит лишь моргнуть – как чудо исчезнет. Отчего-то вдруг начиная чувствовать себя виноватой, она куда мягче укладывает подарок прямо в руки мальчика, давая понять, что отныне это действительно принадлежит ему. Гарри, наконец поверивший, что ему вручили взаправдашний подарок, широко улыбается и крепко-крепко обнимает присевшую перед ним на корточки Петунью. Она понятия не имеет, как на это реагировать, но вдруг чувствует, как в груди разливается странное, смутно знакомое тепло, неловко треплет мальчика по голове и тут же отстраняется от него. 

Спустя какое-то время Дадли, уверенный, что в этом доме только он имеет право на подарки и мамину любовь, крадет игрушку. Гарри, который старался никогда с ней не расставаться, очень сильно расстраивается и явно едва удерживается от того, чтобы заплакать. Но Петуния уверена, что раз мальчишка сам потерял игрушку – это должно быть ему уроком. Смутная мысль о том, что можно было бы купить новую, быстро отметается.

Гарри три года и восемь месяцев

Петуния любит своего сына, она невероятно сильно любит своего сына и готова простить ему все. По крайней мере, она твердо уверена в этом до определенного момента. Когда милый Дадличек, хороший и скромный мальчик, на ее глазах намеренно толкает Гарри да так, что тот кубарем летит по лестнице вниз и лишь чудом отделывается синяками да ушибами, она едва ли не впервые в жизни ругает своего сына. 

В какой-то момент Петуния даже думает о том, что они с Верноном что-то упускают в воспитании собственного ребенка, но эти мысли быстро отправляются на свалку и она убеждает себя, что случившееся – простая случайность, и что вообще зря она отругала Дадличку.

Но незримое чувство вины все равно остается витать на задворках сознания, и пока ушибы да ссадины не проходят, ее отношение к Гарри становится куда теплее, а к Дадли – куда холоднее, хотя сторонний зритель едва ли заметил бы изменения.

Гарри четыре года и один месяц

Мальчик целеустремленно топает по коридору, когда слышит, что из комнаты дяди и тети доносятся чьи-то приглушенные всхлипывания. После минутного колебания он все же тихонько проскальзывает внутрь – не из-за глупого любопытства или чего-то подобного, просто Гарри думает о том, что если может хоть чем-нибудь помочь – то обязан это сделать.

Петуния сидит на полу и вокруг нее разбросаны фотографии. Гарри мельком замечает, что в основном на них изображены две маленькие девочки – светловолосая, почти всегда насупленная, и солнечно улыбающаяся рыжая. Он подходит ближе, обнимает тетю и тоже начинает плакать, надеясь, что так ей станет лучше, а хотя бы небольшая частичка того, что тяготит тетушку, перейдет к Гарри. Петуния непроизвольно обнимает его в ответ и какое-то время они просто сидят, пока она не берет себя в руки и достаточно мягко выпроваживает Гарри из комнаты.

Гарри пять лет и два месяца

Петуния стоит у стола и умиротворенно режет лук, но в какой-то момент нож соскальзывает и она недовольно шипит от боли, когда на пальце проступает кровь. Неподалеку сидевший Гарри тут же подскакивает к ней и по взгляду мальчика становится ясно – для него эта маленькая ранка равносильна смертельному ранению. Когда Петуния уже собирается холодно отправить племянника в его комнату, она замечает, что рана вдруг начинает затягиваться и от нее не остается и следа. Несколько секунд Петуния ошарашенно смотрит на собственный палец, потом переводит взгляд на Гарри и медленно приходит понимание. Испуганно отшатнувшись от него, она опрокидывает несколько тарелок и это приводит Петунию в чувство. Она зло хватает ничего не понимающего мальчика за рукав и заталкивает его в чулан под лестницей со злым: «Будешь сидеть здесь, пока не отучишься делать всякую дрянь!»

Петуния не обращает внимания ни на вопросы Гарри, ни на его испуганные крики, ни на слезы, которые вскоре доносятся из-под лестницы. Важно, чтобы мальчик получил наказание, а на все остальное ей плевать. Абсолютно точно плевать. По крайней мере, Петуния мысленно повторяет это раз за разом, словно в попытке убедить саму себя.

Долорес Джейн Амбридж была старшим ребёнком и единственной дочерью Орфорда Амбриджа (волшебника) и Эллен Крекнелл (маггл); помимо неё у них был ещё сын-сквиб. Её родители были несчастливы в браке, и Долорес втайне презирала их: отца за неамбициозность (он никогда не получал повышения и всю жизнь работал в Департаменте магического обслуживания в Министерстве Магии), мать за её непостоянство, неопрятность и маггловское происхождение. Оба, Орфорд и его дочь, обвиняли Эллен в отсутствии магических способностей у брата Долорес. В результате, когда Долорес было пятнадцать, семья распалась; Орфорд с Долорес остались вместе, а Эллен с сыном исчезли в маггловском мире. Долорес никогда с тех пор не видела свою мать и брата, не говорила о них и с тех пор утверждала, что является чистокровной.

Дипломированная ведьма, Долорес начала работать в Министерстве сразу после выпуска из Хогвартса в должности стажёра в Отделе неправильного использования магии. Уже с семнадцати лет Долорес была склонна к осуждению других, отличалась предвзятостью и садизмом, но её добросовестность и приторность в общении с начальством, а также безжалостность и незаметность, с которыми она присваивала себе результаты других, обеспечили её движение по карьерной лестнице. Ей не было и тридцати, когда она возглавила отдел, и это был лишь первый шаг на пути к более высоким позициям в Департаменте магического правопорядка. К этому времени она уговорила отца досрочно выйти на пенсию и, обеспечив ему небольшое денежное пособие, убедилась, что он выпал из всеобщего поля зрения. Всякий раз, когда её спрашивали (обычно те из сотрудников, кто недолюбливал её) 'А не родственница ли вы тому Амбриджу, что шваброй тут махал?', она сладко улыбалась и со смехом отрицала всякую связь с этим человеком, утверждая, что её покойный отец был выдающимся членом Визенгамота. Как правило, с людьми, спрашивавшими об Орфорде или задававшими иные неприятные для Амбридж вопросы, случались какие-нибудь неприятности, так что те, кто хотел остаться с ней в хороших отношениях, делали вид, что верили в её чистокровное происхождение.

Несмотря на все свои усилия по привлечению внимания одного из своих начальников (ей в принципе было безразлично, кто это будет, она понимала, что её положение и безопасность укрепятся при могущественном муже), Долорес так и не удалось выйти замуж. В то время, как начальство ценило её трудолюбие и целеустремлённость, те, кто узнавал её лучше, находили весьма затруднительным симпатизировать ей. После рюмочки шерри Долорес обыкновенно высказывала очень жестокие вещи, что даже самые ярые магглоненавистники бывали шокированы некоторыми высказанными за закрытыми дверями предложениями по поводу обращения с магглами.

Вместе с тем, как она сама становилась старше и занимала всё более высокие должности, всё сильнее выражалась её любовь к девчачьему стилю: её кабинет превратился в царство оборок и безвкусных безделушек, и ей нравилось всё украшенное котятами (хотя настоящих животных она сочла неудобно грязными). Когда Министр Корнелиус Фадж начал тревожиться и фактически страдать паранойей, что Альбус Дамблдор хочет занять его место, Долорес смогла пробраться в самое сердце власти, играя на тщеславии Фаджа и его страхах и выставляя себя единственной, кому он может доверять.

Назначение Долорес Инквизитором Хогвартса в первый раз в её жизни дало полный простор её предрассудкам и жестокости. Она не получала удовольствие от своей школьной жизни, когда её желание занимать ответственные должности игнорировалось, так что ей пришлась по вкусу возможность вернуться и проявить свою власть над теми, кто, по её мнению, не воздавал ей должного.

Долорес испытывает что-то вроде фобии по отношению к тем, кто не совсем человек или совсем нечеловек. Её неприязнь к полу-великану Хагриду, ужас перед кентаврами показывают её страх перед неизвестностью и дикой природой. Она стремится контролировать всё, и те, кто бросают вызов её власти и авторитету, должны быть наказаны. Она активно использует подчинение и унижение других, и в этом мало чем отличается от Беллатрикс Лестрейндж.

Миссия Долорес в Хогвартсе закончилась катастрофически, так как она вышла за рамки того круга задач, что поставил перед ней Фадж, и превысила свои полномочия. Потрясённая, но не раскаявшаяся после катастрофического завершения карьеры в Хогвартсе, она вернулась к работе в Министерстве, которое вскоре было ввергнуто в хаос из-за возвращения Лорда Волдеморта.

При смене режимов, последовавшей после вынужденной отставки Фаджа, Амбридж удалось вернуться на свою прежнюю должность. У нового Министра, Руфуса Скримджера, были более насущные проблемы, чем Долорес. Скримджер позднее был наказан за эту оплошность, потому что тот факт, что Министерство так и не наказало Амбридж за её многочисленные злоупотребления властью в глазах Гарри Поттера означало самодовольство и беспечность министра. Гарри считал, что раз Долорес продолжает работать в Министерстве и нет никаких последствий её поведения в Хогвартсе, то это свидетельствует о значительной коррумпированности Министерства, а потому отказался сотрудничать с новым министром. (Долорес является единственным человеком, кроме Лорда Волдеморта, оставившим неисчезающий шрам на теле Гарри, заставив его вырезать слова 'Я не должен лгать' на тыльной стороне ладони в качестве наказания.)

Позднее Долорес наслаждалась своей работой в Министерстве как никогда раньше. Когда во главе Министерства оказался марионетка Пий Тикнес, а в самом учреждении оказались последователи Тёмного Лорда, Долорес наконец-то оказалась на своём месте. Старшие Пожиратели Смерти правильно рассудили, что она ближе к ним, чем к Альбусу Дамблдору, и в итоге Долорес не только сохранила свою должность, но и получила дополнительные полномочия, став во главе Комиссии по регистрации магглорождённых, которая после отвратительной пародии на суд отправляла в тюрьму всех магглорождённых волшебников по обвинению в краже магии и палочек.

Именно во время очередного такого суда над невинной женщиной Гарри напал на Амбридж и забрал у неё крестраж, который она столь неосмотрительно носила.

После падения Лорда Волдеморта Амбридж предстала перед судом за сотрудничество с ним и была обвинена в пытках, лишении свободы и смерти нескольких человек, поскольку не все невинные магглорождённые волшебники, приговорённые ею к заключению в Азкабане, пережили своё заключение.

Когда Андромеда Тонкс гуляет с маленькой дочерью, она не может не изумляться способностям Нимфадоры. Малышка Дора смотрит на ясное синее небо, и ее глаза приобретают такой же ясно-синий цвет. Она видит цветущие одуванчики — и ее короткие пушистые волосы становятся цыплячье-желтыми. Дора хлопает ладошками по воде ручья, пугает гревшуюся на камне лягушку, та с недовольным кваканьем скачет прочь — и Дора радостно хохочет, а между пальчиками появляются перепонки, как у лягушки, и теперь хлопать по воде еще веселее. Она гладит котят, повторяя их носы и делая зрачки вертикальными, она играет в птичек, копируя их клюв, играет в рыбок, делая свои глаза круглыми и серебристыми, а личико — вытянутым, как у русалок из Черного озера. Для неё всё чудо, всё праздник, она живая и яркая, как сама природа, она радуется всему, и Андромеда радуется вместе с ней.

Когда Андромеда Тонкс узнаёт, что её веселая неловкая Нимфадора станет самым юным аврором Министерства, членом Ордена, да еще и протеже самого Аластора Грюма, она не знает, печалиться ей или радоваться. Она понимает, что способности дочери незаменимы в работе аврора, но также понимает, что отныне её дочь ежедневно будет в смертельной опасности. Её муж молча обнимает Андромеду за плечи и прижимает к себе. Они понимают друг друга без слов, слова здесь совершенно лишние.

Когда становится ясно, что война, до сих пор надменно проходившая мимо двери Андромеды Тонкс, теперь лично стучится в неё рукой уверовавших в Избранного, Андромеда с каменным лицом открывает дверь и впускает её. Смешно было надеяться, что её странная семья останется в безопасности в такое время, и Андромеда соглашается сделать всё, чтобы война не стучалась в другие двери других странных семей. 

Когда начинаются преследования магглорожденных, Андромеда сама собирает рюкзак для мужа. Всю ночь они сидят на кухне, и она спрашивает, все ли защитные и охранные заклинания он помнит, не забыл ли глушащие и заметающие следы заклятия, не перепутает ли одни с другими. Нет, уверяет её Тед, он отлично сдал Заклинания в Хогвартсе, и они пускаются в воспоминания многолетней давности, и сидят так долго-долго. Они шутят и смеются, бесконечно пьют чай из маленьких чашек, но они оба знают, что это не семейные посиделки с уклоном в ностальгию, это прощание. И когда широкая спина Теда Тонкса исчезает в предрассветном мраке, Андромеда еще долго стоит на пороге, всматриваясь во тьму, только что поглотившую мужчину, ради которого она однажды изменила всю свою жизнь. И, конечно же, слёзы по ее щекам катятся исключительно из-за того, что она сильно напрягает глаза.

Когда в жизни её дочери появляется мужчина, Андромеда в растерянности. Когда она узнаёт, что это за мужчина, она весь вечер сидит в тихой опустевшей кухне, глядя в никуда. Все новости ей приходят от других людей, её маленькая Нимфадора уже давно не маленькая, её часто и подолгу не бывает дома из-за заданий Ордена и вылазок в самую гущу событий, и теперь, когда ей больно, она больше не плачет и не бежит к маме, чтобы та поцеловала «бо-бо». Андромеда не уверена, плачет ли её дочь теперь вообще когда-нибудь. Она смотрит в одну точку, немного сожалея о том, что никогда не была мамой-подругой для своей дочери, и свои беды Дора изливает другой женщине. И когда Дора однажды приходит домой, встрёпанная, с царапинами на лице и руках и с разбитым сердцем, и с ней вдруг случается нервный срыв, и она плачет, громко, надрывно, Андромеда плачет вместе с ней, прижав её к себе и гладя по волосам, которые больше не могут менять цвет.

Когда её дочь говорит, что этот побитый жизнью молодой мужчина со взглядом столетнего старика — её жених, Андромеда благословляет их, не раздумывая. Среди этой войны должно быть место, где ей будет хорошо и спокойно, а я не всегда буду с ней — вот что она повторяет себе, хотя глубоко внутри она знает, что немножко кривит душой. Однако она находит человека, который организует эту незаконную свадьбу, и платит за это баснословную сумму.

Когда незнакомая сова приносит записку, где сказано, что её Теда больше нет, Андромеда не верит и со злостью вышвыривает птицу за дверь. Это враньё, чистое враньё, её Тед слишком умен, слишком ловок, чтобы попасться и проиграть какому-то отребью, каким-то Егерям, он не мог попасть в засаду, не мог, не мог, не мог, нет, они врут, они всегда врут… Так шепчет она в плечо Нимфадоре, которая прижимает её к себе, и они обе плачут.

Когда её дочь вдруг остается одна, ожидающая ребенка, совершенно растерянная, Андромеда запрещает себе плакать. Холодно и жестко она говорит Нимфадоре, чтобы и она не смела плакать. Пока они вместе, они справятся, выдержат и воспитают её внука. Никаких слез, Нимфадора. Помни, ты наполовину Блэк, а Блэков так просто не сломишь. 

Когда Римус появляется на пороге Андромеды Тонкс, она молча впускает его. Её дочь со своим мужем долго-долго сидят на кухне, и Андромеде слышно, как они то разговаривают, то громко спорят, то звон разбитой маленькой чашки, из которой они только что пили чай, то снова тихий разговор. С её души падает огромный камень, и в ней рождается крошечный, совсем нежный и хрупкий росточек надежды.

Когда внук Андромеды Тонкс появляется на свет, это становится одним из лучших событий в её жизни. Этот апрельский день не отличается ни особо солнечной погодой, ни хорошими новостями «Поттер-дозора» из старенького радио. Но она помнит этот день как наполненный светом и счастьем, потому что при взгляде на измученную, но радостную мать, на ошалевшего от восторга свежеиспеченного папашу, понявшего, что сын родился совершенно здоровым, на яркий чубчик новорожденного крохи нельзя не быть счастливым. Росточек её надежды становится чуть-чуть крепче.

«Я назову его Тедом,» — говорит Дора, нежно целуя сына в лазурную макушку, и Андромеда чувствует, что ей становится трудно дышать. Она сдавленно извиняется и выходит из комнаты, чтобы успокоить чувства. Тед. Тедди. Да, это замечательное имя, почему нет. Его дедушка был бы рад. Андромеде требуется сделать несколько глубоких вдохов, чтобы эмоции не взяли верх.

Когда майским серым утром безразличный Министерский патронус появляется посреди ее гостиной и говорит, что её дочь и зять не вернутся домой (… неоценимая услуга… вечно будем помнить… бесценный вклад… волшебное сообщество благодарно...), ноги Андромеды подкашиваются. Она сидит на коленях на полу и воет, воет в диванную подушечку, которую когда-то вышивала её дочь Нимфадора корявой гладью. Её дочери нет, её семьи больше нет, больше не существует её яркой девочки, потеряно единственное, что поддерживало её после гибели мужа, связывало её с той жизнью, которая теперь кажется чем-то далеким и словно бы выдуманным. Больше ничего нет, только боль, от которой теряешь рассудок. Андромеда не может плакать громко, ведь рядом в колыбельке спит её маленький внук, но сердце её разрывается, и она кричит в эту подушечку, выплакивает всё горе, причиненное ей этой войной, и её слезы омывают каждый камень в её душе, который появился оттого, что она слишком долго была сильной и несгибаемой. Маленький росточек надежды вырван с корнем, и больше ничто его не спасёт.

Когда ярким летним деньком посеревшая и осунувшаяся Андромеда впервые отправляется в долгую прогулку с крошкой Тедди, она безразлична ко всему. Всё это время она просто делала то, что нужно делать, чтобы младенец был здоровым, сытым и спокойным, она была как заводная кукла, будто её телом управлял кто-то другой, а сама она иногда наблюдала за ним со стороны. Вокруг сияет яркая живая природа. Кошка вывела на первую охоту двух серых котят, и они теребят желтые одуванчики. В кустах заливаются пением птички, которые больше не разлетаются от вспышек внезапных заклятий. Спокойно журчит ручей. Андромеда устало опускается на скамью, чувствуя себя постаревшей на несколько веков. Малыш в коляске с необычайно серьезным видом смотрит, как по ярко-синему небу бегут кудрявые облака, и его глаза приобретают такой же веселый синий оттенок. Андромеда слабо усмехается. Сорвав одуванчик, она показывает его внуку. Крохотные пальчики тянутся к цветку, и короткие пушистые волосы мальчика становятся цыплячье-желтыми. Андромеда берет Тедди на руки и нежно прижимает к себе. Впервые за долгое время она по-настоящему улыбается. И она чувствует, как в ней снова просыпается жизнь и надежда.