Мертвенный холод камня в ее руке пугает и, кажется, способен нести лишь смерть – как можно представить себе, что в его силах подарить даже призрачное подобие жизни? Если бы на месте Гарри был кто-то другой, Андромеда решила бы, что это просто совершенно неуместная, глупая и чрезмерно жестокая шутка – но он бы не стал насмехаться над смертью, он слишком хорошо п о н и м а е т. Наверное, мальчик просто ошибся, поверил каким-то глупым слухам, ведь несмотря на все пережитое он так молод и…

– Мам… – этот тихий, доносящийся словно из другого мира голос она ни с чьим, никогда в жизни не спутала бы.

Время течет невыносимо медленно, приторной патокой растягивая мимолетные секунды на целую вечность, и когда Андромеда наконец оборачивается, она ненавидит себя за то, что желает – пусть бы эти секунды длились еще дольше.

Те же розовые, похожие на жвачку волосы, с которыми она боролась, кажется, в другой жизни. 

Те же острые коленки, скрытые за нелепыми полосатыми гольфами. 

Та же неловкая, кривоватая улыбка, что на одно счастливое мгновение позволяет представить – вот сейчас Дора в очередной раз виновато выпалит: «Прости, мам, я все починю!»

– Мам… – повторяет ее девочка еще раз, уже чуть громче, и наваждение спадает.

Нет.

Прошлое нельзя вернуть.

Ошибки навсегда остаются с нами, тяжелым грузом притягивая к земле, ближе к тем, кого мы из-за них потеряли.

А ее лицо такое непривычно бледное. Призрачно-белое.

А ее обычно яркие волосы выглядят удручающе тусклыми.

А в глубине ее глаз плещется столько боли, что кажется, в ней можно утонуть, раствориться.

– Нимфадора, – голос звучит слишком официально, и Андромеда невольно морщится от мысли о том, что выглядит сейчас так, словно готовится отчитать свою дочь – но по-другому она не может.

Никаких возмущенных воплей: «Не смей называть меня Нимфадорой!». 

Никаких моментально вспыхивающих алым пламенем волос.

Никакого прошлого.

Никакого будущего.

Только тусклый розовый превращается в такой до щемящей грусти знакомый мышиный оттенок.

Андромеде казалось, что ее мир уже разрушен и ничто не может причинить новой боли – как же она ошибалась.

– Твои волосы… – бормочет она, не зная, что еще можно сказать, и это словно придает Доре сил.

Она сосредоточенно жмурится, как делала всегда, когда хотела что-то исправить в своем облике, и волосы вновь становятся розовыми, даже более яркими, чем прежде, а когда глаза открываются – в них сверкает озорной огонек.

– Думаешь, мам, раз я умерла – то тебе позволено называть меня этим мерзким именем? – шутливо спрашивает она, и Андромеда чувствует, как вместо возмущения или ужаса от так беспечно и вскользь брошенных слов о смерти к ее горлу подкатывает смех.

Мир точно сошел с ума. 

Они хохочут – призрак ее мертвой дочери и она сама, потерявшая самых близких ей людей и оставшаяся в этом мире одна.

Нет, не одна.

У нее есть Тедди.

Никогда не забывать о Тедди.

Если она забудет – может не найти в себе сил остаться в этом мире. 

Т а м лучше. 

С н и м и лучше.

Хохот прекращается так же резко, как он начался.

Неловкая пауза длится до неприличия долго, но все такие нужные, такие важные слова словно разбежались и теперь прячутся в самых темных, укромных и недоступных уголках этого древнего замка.

А ведь она репетировала столько раз…

– Как там… Ремус? – первое, что приходит в голову. 

Неправильный вопрос.

Глупый вопрос.

Он ломает стену неловкости между ними, что осколками битого стекла осыпается на душу Андромеды, но лишь для того, чтобы с легкостью построить новую – ту, что состоит из чувства вины.

– Мам, прости… – голос срывается и Дора резко умолкает, засунув руки глубоко в карманы и уставившись себе под ноги. 

Андромеда понимает. Ей не нужно лишних слов – и так ясно, за что умершие могут просить прощения у живых.

– А ты разве жалеешь о своем выборе? – чуть насмешливо спрашивает она, старательно игнорируя ядовитые ростки тентакулы, что опоясывают сердце.

Андромеда не станет плакать.

Не здесь.

Не сейчас.

В конце-то концов, Блэки не плачут.

А Нимфадора – она только наполовину Блэк, ей можно.

– Прости… – едва слышно всхлипывает Дора, и это звучит самым верным ответом.

Эгоистично, глупо, ребячески – но зато честно.

Хотя бы за это ее дочь стоило не просто любить, но уважать – она всегда была удивительно честна и с собой, и с окружающим миром.

Андромеда никогда так не умела.

«Чертов Ремус Люпин, ты все же отобрал у меня дочь – но почему не получается тебя за это ненавидеть?»

– Ты ведь знаешь, что я позабочусь о Тедди. Конечно, нельзя сказать, что из тебя получилось вырастить приличного человека – но в общих чертах все не так уж и плохо, верно? Может, со второй попытки получится лучше… – и лицо Доры вновь озаряется кривоватой, но искренней улыбкой, хотя слезы теперь уже не скрываясь текут по ее лицу.

Андромеде очень хочется преодолеть эти несколько разделяющих их шагов и заключить дочь в объятия, но она не позволяет себе этого: призраков нельзя обнять, и если сейчас она сможет прикоснуться лишь к воздуху – это может стать последней каплей.

Последние слова…

Последнее «прощай»…

Чушь собачья.

Как она сможет попрощаться со своей дочерью во второй раз, как сможет развернуться к ней спиной, как сможет уйти лишь для того, чтобы вновь учиться жить без нее?

Как она придет к Тедди и посмотрит в его глаза?

Стоило ли бередить свои раны, стоило ли заново разрывать душу на части, чтобы обрести еще одно воспоминание, еще одного личного боггарта, что будет жить в ее голове и возвращаться, возвращаться, возвращаться снова и снова, чтобы напомнить о себе темной ночью, когда она опять проснется от собственного крика?

Что она может сказать своей дочери? Какие слова могут стать правильными, последними, самыми важными и нужными?

Андромеда украдкой опускает взгляд на свою руку и искушение настолько велико, что она почти физически чувствует его.

У Тедди может быть мать. И даже отец, если она захочет.

У нее может быть дочь. И муж. Магглорожденный, ради которого она бросила собственную родню и ни разу за всю свою жизнь не пожалела об этом.

У нее вновь будет семья, настоящая, любящая семья, и все станет, как прежде.

Субботние завтраки от Теда, как всегда подгоревшие – но традициям ведь не изменяют, верно? – привычные добродушные насмешки над его кулинарным талантом, такое знакомое беззлобное ворчание и пудинг, от которого не остается ни крошки.

И вечный грохот от того, что эта дурацкая ваза – да когда же она ее уже переставит? – в очередной раз разбилась в дребезги из-за неловкого движения Доры: «Прости, мам, я все починю!»

И вой волка в полнолуние, ликантропия – это не так уж и страшно, правда? Тем более в мире, где есть столько полезных зелий! Только бы Дора была счастлива…

– Нет, – непривычно серьезный голос врывается в ее сознание и мощным порывом ветра рушит хрупкий карточный домик уютного мира, который Андромеда успела выстроить в своей голове. 

Дора больше не плачет, а ее мягкий, слишком понимающий взгляд попадает в самую цель.

Может там, за гранью, им дарят умение проникать в чужое сознание безо всякой легилименции?

Или все куда проще, а Дора просто слишком хорошо знает свою мать и прекрасно понимает – она не смогла бы удержаться от соблазна?

– Мы мертвы, и камень не сможет этого исправить. «Хоть она и вернулась в подлунный мир, не было ей здесь места и горько страдала она». Ты читала мне эту сказку на ночь, я помню – а значит, должна помнить и ты. Кто знал, что камень окажется правдой, а не глупой выдумкой древнего волшебника – это было бы смешно, если бы не было так грустно, правда? Но мертвым нет места среди живых, мы должны набраться смелости и идти дальше – и ты тоже должна. Ради Тедди. Ради с е б я. 

Слова капля за каплей тяжело падают вниз, стекаясь вместе и образуя приговор, единственный путь спасения от которого для Андромеды закрыт.

– Когда ты успела стать такой мудрой?

– Наверное, смерть мне к лицу, – улыбается Дора, и на миг Андромеда действительно видит во взгляде дочери такую всепоглощающую мудрость целого мира, что не может узнать ее.

Это становится последней строчкой в приговоре, что окончательно ломает ее, десятками круциатусов впиваясь в самое сердце, заставляя согнуться пополам и завыть, словно оборотень в полнолуние, словно смертельно раненый зверь, у которого нет шансов на спасение. 

Андромеде кажется, что она чувствует, как призрачные, холодные, но такие родные руки прикасаются к ней.

Вязкая боль мерзкой, тягучей жижей выходит из нее, заставляя израненную душу метаться в мучениях, и постепенно становится чуточку легче – словно сердце лишается огромного груза, что до сих пор продолжал лежать на нем. 

Когда Андромеда находит в себе силы, чтобы поднять глаза, то словно проваливается в теплые глубины такого знакомого, любимого, нужного взгляда. Т е д.

– Ж и в и, – всего лишь одно слово, две призрачные улыбки и камень выпадает из ее ослабевших пальцев. 

Еще несколько минут Андромеда просто сидит, невидящим взглядом уставившись куда-то перед собой, после чего поднимается, отряхивает мантию, вытирает слезы, гордо выпрямляет спину и, не оглядываясь, уходит.

Дома ее ждет смысл жизни.

Дома ее ждет Тедди.

А камень остается лежать посреди ярко освещенного кабинета.